Я вообще никогда никого не слушался, ни дур, ни умных, иначе я не написал бы даже «Крокодила».

К. И. Чуковский

Рассказы

Подземная скрипка

иллюстрация скрипка.jpg

Люций Петров, молодой человек девятнадцати лет, щурился в окно микроавтобуса на проплывающих мимо непокорных коней Клодта.

Ещё только Аничков мост. Машины еле ползут. С самого утра всё идёт не так. Подобные выезды в город всегда совершались на лимузине, который нынче отогнали на техосмотр, с одним и тем же шофёром, у которого как раз сегодня единственная дочь выходит замуж, и в сопровождении неотлучного старого гувернёра Севастьяна Филипповича, у которого аккурат после завтрака приключилось несварение желудка. «Прямо барышня на сносях!» — ворчал утром недовольный отец. Он распорядился не менять планов и доставить сына в город на другой машине в сопровождении смутно знакомых Люцию водителя и охранника.

«Прошу вас, господин Люций!» — подобострастно говорил охранник, но глаза его смотрели насмешливо, даже с каким-то превосходством. Лет в семь Люций спросил отца: «Папа, почему моим именем теперь никого не называют? И почему смешно звучит Люций Петров? И почему лучше тогда уж было бы поменять фамилию?» Отец напрягся и вскинул брови: «Во-первых, имя твоё означает свет, каковым ты и являешься, а лучшей фамилии просто не придумать. Петербург — это град Петров. И однажды, когда ты будешь готов, он станет принадлежать тебе. А во-вторых, кто сказал тебе эти глупости?» «Тётя Лена, которая готовит в кухне», — беспечно отмахнулся Люций и убежал играть. С тех пор тётю Лену он больше не видел и ничего подобного не слышал.

Кстати, скульптора Клодта тоже звали Петром, — припомнил Люций. Один из блестящих чёрных коней взвился на дыбы так высоко, что запутался в паутине проводов, исчеркавших небо. А ведь ещё полтора века назад, в день создания этого коня, небо было чистым и оттеняло девственной синью могучие фигуры животного и обнаженного всадника.

Странно, отец всегда поздравлял Люция с днём рождения как раз такими нелепыми словами: «С днём создания!» «С днём сотворения!» «С днём явления!» Впрочем, к причудам отца он давно привык и с пелёнок уяснил, что отец из тех людей, которые могут позволить себе любые капризы. В беззаботной и наполненной всеми благами жизни Люция время от времени волновал лишь один вопрос: кто его мать? Отец отвечал коротко и всегда одинаково: «Твоя мать была богиней. Безупречной красоты, высокого интеллекта, одаренная талантами. Сразу после твоего явления на свет, Люций, ей пришлось уехать навсегда. Не думай о ней». Но с годами Люций думал всё чаще. Всякий раз, когда гувернёр Севастьян Филиппович тяжко вздыхал, бормоча себе под нос: «Pauvre enfant…» (Бедное дитя — фр.), Люций боролся с желанием спросить о матери. Но люди, которые слишком охотно с ним беседовали, быстро и бесследно исчезали, а к Севастьяну Филипповичу он был слишком привязан.

Конь прощально взмахнул копытом, и пронзительную небесную лазурь перекрыл старинный фасад. Считается, небо в Петербурге исключительно серое. Какие глупости. Иной раз глубине голубого и синего позавидовал бы океан.

Вообще-то Люций не любил выезжать в город. Ему нравился современный, но весьма впечатляющий замок под Петербургом, окруженный огромным парком, каменным забором и даже неглубоким рвом. Там Люций вырос, там же учился. Никаких детских садов и школ. Только высококлассное домашнее образование, лучшие репетиторы, художники, музыканты, а с некоторых пор и профессора университетов.

Он нетерпеливо прищелкнул пальцами. Когда же рассосётся эта бесконечная пробка? В стенах замках протекала настоящая прекрасная и удивительная жизнь, которую почему-то иногда приходилось прерывать этими бессмысленными выездами. Вот как сегодня. Он даже не стал вникать в смысл благотворительного мероприятия. Весьма довольный собой отец вручал денежные сертификаты толстым мужчинам и женщинам с блестящими лбами и щеками. Они пламенно благодарили и тоже что-то ему вручали. Процесс сопровождался высокопарными речами и аплодисментами людей в строгих костюмах. В ярком освещении тут и там мелькали сполохи бриллиантов. Он замечал любопытные взгляды. Особенно женские. Севастьян Филиппович говорил, что со своими волнистыми волосами до плеч Люций напоминает романтического героя. Отец добавлял: «Красив, как бог! Ох, беречь надо, стеречь. Смотри, Филиппыч! Ежели что, с тебя спрос будет». Когда начался банкет, к Люцию подошла высокая девушка с очень пухлыми губами. Кажется, она хотела о чем-то спросить, но тут же откуда ни возьмись появился отец и наконец-то велел возвращаться домой.

Скорее домой! Сегодня обещали привезти новую скрипку. Особенную. Люций мысленно погладил совершенный деревянный изгиб, покрытый превосходным лаком красного оттенка. Паскуале Вентапане создал эту скрипку в Неаполе ещё в конце восемнадцатого века. И теперь ей суждено каждый вечер соединяться с телом Люция, изливая упоительную музыку. Старый Севастьян Филиппович, конечно, будет бормотать: «Divin, magnifique!» (Божественно, великолепно! — фр.)

Осталось совсем немного. Всего лишь вырваться из города, у которого большие проблемы с кровообращением. Артерии и вены забиты. Слева ползут вовсе не горящие фары, а белые кровяные тельца, справа — не тормозные огни, а красные кровяные клетки.

Люций закрыл глаза. Красные и белые огни продолжали мерцать перед глазами, смешиваться и воспарять к небу.

Из дремоты его вывел голос охранника:

— Смотри-ка: его высочество-то уснули.

— Неужели? Не могу больше — курить охота.

— Не советую. Все знают, что папаня при нём не разрешает.

— А я окна открою. Дым на улицу пойдёт.

В салон хлынул монотонный уличный шум.

— Курить при нём нельзя, алкоголь нельзя, баб нельзя, тусовки нельзя — не жизнь, а подстава какая-то! — приглушенно пробубнил водитель и, судя по звуку, с удовольствием затянулся. — Я вообще не понимаю, кого отец растит такими методами!

Люций хотел открыть глаза и попросить затушить сигарету, но охранник неожиданно ответил:

— Известно кого. Идеального человека. Подобие Бога. Если не его самого.

— Чево-о? — удивился водитель.

Охранник заговорил очень тихо. Люций так напряг слух, что перестал дышать.

— Говорят, у папаши даже шутка такая была поначалу. Про непорочное зачатие. Он ведь делал сына не как большинство людей, а в пробирке. Вот уж точно никакого порока там не было. Говорят, долго искал идеальную доноршу яйцеклетки. И в конце концов нашёл то ли прима-балерину, то ли какую-то учёную, то ли виртуозную пианистку, — в общем, кого-то из красивых и гениальных. Я даже не удивлюсь, если вместо своего семени папаша велел подмешать какого-нибудь олимпийского чемпиона. Говорят, над сотворением его высочества трудилась целая команда медиков. Мол, одну только подходящую суррогатную мать год подбирали. А пока ждали явления на свет супермладенца, папаша целый замок для него отгрохал. По аналогии с Инженерным. Сам-то почти всё время в городской квартире проводит.

— Да ну, — крякнул водитель. — Не хотел бы я оказаться на месте этого счастливчика. Он ведь даже сверстников своих ни разу не видел. Что они ему сделают? Испортят что ли?

— А то! Окажут дурное влияние. Папаша современную молодежь не жалует. Они ведь сейчас все это, на гаджетах, сериалы смотрят, в игрушки режутся, а его высочество науками занимается да искусствами.

— А как же девушки? Любовь-морковь? Не монах же он.

— Папаша считает, о девушках пока думать рано. Мальчик слишком чист и впечатлителен — может решить, что это настоящее, а в таком возрасте ничего настоящего не бывает, лишь раздутые на гормональной почве фантазии. Тут я соглашусь. Сам такое проходил. Правильно отец оберегает.

— Все равно это не жизнь, а бессмысленная пляска под чужую дудку. Лучше уж наделать ошибок, чем быть марионеткой в чьих-то руках.

— Тише ты. Разбудишь, — шикнул охранник. — И хорош курить, пока на тебя папаше не настучали.

 

Люций задохнулся. Голова закружилась. Мозг отказывался верить, что это не сон. Но запах сигареты, выхлопных газов, шум Невского проспекта и взмокшие ладони были слишком реальны.

Светофор переключился на красный. Машина снова замерла.

Ложь, ложь, вся жизнь — ложь. Даже само рождение — ложь. И отец — лжец. Возомнил себя всемогущим, создателем, вершителем. Сотворил себе игрушку и хладнокровно ей управляет. Вот почему он так реагирует на приближение девушек. Вот почему в доме не бывает женщин младше пятидесяти. Он и внуков намерен намешать из подходящего материала в пробирке.

Люций приоткрыл глаза и посмотрел сквозь ресницы. Охранник с водителем заметили впереди «Порше Кайен» и принялись обсуждать его достоинства и недостатки. Голова кружилась. Сейчас загорится зелёный, и машина тронется. Люций порывисто открыл дверь, выскользнул на дорогу и ринулся прочь сквозь потоки автомобилей, сквозь толпу, по незнакомым улочкам. Отчаяние сделало его сверхчеловеком, почти ветром, он проникал сквозь препятствия, словно какой-нибудь маг. Наконец выбился из сил, остановился. Горло обожгло, ощущения вернулись. Погони не видно. У него было преимущество во времени перед охранником, пока тот расстегивал ремень безопасности. Люций привык не пристегиваться, потому что обычно ездил в лимузине. Наверное какое-то время охранник все же гнался за ним. Сквозь рёв в ушах как будто бы даже слышались крики «Люций!» Но только сверхчеловек смог бы догнать его. Самому себе в эти мгновения Люций казался всесильным, неуловимым, непревзойденным.

А теперь что? Куда теперь?

Никакой цели не было, поэтому он просто побрел по улице. Шел то за одним человеком, то за другим. Постепенно начал замечать происходящее вокруг, а особенно унылых, плохо одетых людей, сидящих вдоль тротуаров. Вот старушка с протянутой рукой. Вот женщина с большой облезлой собакой и щенками на одеяле. Вот сумрачная нищая в сером платке и со спящим ребенком на руках. Вот монашка с коробкой, подписанной «На храм». Вот мужчина в камуфляже и без ног. Вспомнилось давешнее благотворительное мероприятие, на котором отец раздавал деньги упитанным лоснящимся господам. Может быть, где-то не там он это делал?

На глаза попалась вывеска «Банк».

Люций обеспокоенно пошарил в карманах. На прощание Севастьян Филиппович, кроме непременного белоснежного платка с монограммой, сунул ему кошелек и паспорт. «На всякий случай. Привыкай!» — пояснил гувернёр. Вообще-то магазины и прочие места, где приходилось платить, Люций всегда посещал в сопровождении Севастьяна Филипповича. В обязанности старика входило приучать воспитанника ко взрослой жизни в тех пределах, которые допускал отец. Гувернёр часто вздыхал и обращался к Люцию на недоступном отцу французском: «Pauvre enfant tu ne sais rien de ce qu'est la vie». (Бедное дитя, ты совсем не знаешь жизни. — фр.)

Итак, в кошельке есть банковская карта, и Люций знает, что с ней делать. Он развернулся и дернул на себя массивную бронзовую ручку банковской двери.

  

— Сколько наличных я могу снять?

— У вас кредитная карта с лимитом в триста тысяч. Вот столько и можете.

— Будьте любезны, триста тысяч.

Он вышел с полными карманами денег и всякий раз, проходя мимо очередного попрошайки, вынимал произвольную сумму и совал в руки, в шапки, в коробки, в жестяные банки. Кому-то доставалось несколько пятитысячных, кому-то несколько тысячных. Люди охали, бормотали «дай тебе Бог» или «сумасшедший», «блаженный» и тут же прятали деньги, кто-то немедленно собирался уходить. Иногда слышалось странное: «Да небось передачу снимают. Скрытая камера…» Местами нищие пропадали, а потом снова возникали и он давал, давал, давал, двигаясь вдоль бесконечного потока нуждающихся до головокружения, а потом услышал плач.

Никакие нищие не могли тронуть его сердца больше, чем этот плач. Потому что плакала скрипка. Она не играла, она рыдала и страдала. Звуки раздавались из-под земли. Из подземного перехода. Люций медленно спустился под землю. Его то и дело толкали и задевали спешащие прохожие. Скрипка ревела навзрыд, стоны становились всё громче, приближались и наконец сделались совсем невыносимыми.

Возле стены в обнимку со скрипкой стояла женщина. Она неуклюже елозила смычком по струнам. Здесь не было никакой музыки. Она просто терзала измученный инструмент. Зачем? Что за бессмысленная жестокость? Перед женщиной на каменном полу лежал раскрытый футляр — пустой. Этого следовало ожидать. Никто не захочет платить за такое насилие над слухом. Она явно понятия не имеет, как играть на скрипке. Что заставило её прийти сюда? Женщина скрывала глаза под тёмными очками. Возможно, не хотела, чтобы кто-то её узнал. Из-под очков по щекам струились влажные следы. Губы плотно сжаты и подрагивают. Она явно не молода, но и не слишком стара. Люций подумал, что его мать могла бы быть сейчас такого же возраста. Впрочем, кого считать его матерью? У него нет матери и, как выяснилось, никогда не было.

Люций поискал в карманах. Пусть он будет единственным, кто опустит деньги в этот футляр от скрипки. Он заплатит, чтобы женщина перестала мучить её. Но в карманах было пусто. Он раздал все хрусткие купюры. Не осталось хотя бы одной, чтобы прекратить этот ад.

Как во сне Люций приблизился к женщине и протянул руку. Она застыла в нерешительности, оборвав жуткие звуки, всхлипнула и обреченно отдала Люцию скрипку.

Он бережно принял её, погладил шейку, подкрутил колки. Вынул белоснежный платок и, не спеша, вытер струны. Сжимая смычок, он уже знал, что они споют с этой измученной красавицей. Последний — самый эффектный — из двадцати четырёх каприсов Никколо Паганини. Ля минор. Да!

Люций на мгновение замер, мысленно сливаясь со скрипкой в одно целое, проникая в гриф, обращаясь в её струны, а потом — отпустил на волю гениальную музыку, позволяя смычку и пальцам свободно танцевать со струнами.

Странно, но даже в этом мрачноватом и грязном переходе ему удалось получить удовольствие. Не меньшее, чем в замке отца. Даже большее. Обычно у него было два слушателя — преподаватель музыки и Севастьян Филиппович, шепчущий: «Divin, magnifique!» Теперь же он чувствовал энергию толпы. Он ощущал, как волны людей, оказываясь во власти каприса, замирали, люди забывали, куда шли, тесный переход переполнялся и готов был извергнуться из-под земли вулканом, если бы Люций не кончил играть. Последние страстные аккорды затрепетали под его руками и замерли в изнеможении.

Со всех сторон хлынули аплодисменты. Кто-то крикнул: «Браво!»

Люций открыл глаза. Футляр от скрипки больше не пустовал. Его переполняли бумажки разных оттенков, пересыпанные блестящими и тусклыми монетами. Теперь печальная женщина может идти домой и более не терзать скрипку.

Вернув инструмент, Люций двинулся было дальше.

— Постойте! — воскликнула она. Голос оказался неожиданно приятным. — А как же деньги? Возьмите хотя бы часть.

Он удивленно повернулся.

— Это вам. Надеюсь, на то, что заставило вас прийти сюда, хватит.

Губы её снова задрожали и высохшие следы на щеках заблестели.

— Этого мало? — удивился он.

— Одни только деньги не помогут.

— Что же вам ещё нужно?

— Кровь.

 От неожиданности Люций вздрогнул и отшатнулся, а женщина взволнованно затараторила, стараясь объяснить:

— Кровь нужна не мне, а моему сыну. Он очень болен. Это его скрипка. Он в больнице. У них кончилась кровь. Если срочно не сделать переливание, он умрёт. А у него самая редкая группа — четвёртая отрицательная…

Люций приложил палец к губам. Женщина затихла.

— Проводите меня в больницу, — просто сказал он. — Я дам вашему сыну крови. Самой редкой группы.

— Бог сжалился над нами и послал ангела, — прошептала она. — Когда вы спустились сюда, я сразу это почувствовала…

  

В больнице они беседовали с мрачным доктором, которого почему-то не столь уж обрадовало появление донора.

— …понадобятся анализы и медицинское обследование, — сухо объяснял врач.

Женщина взглянула на Люция. Тёмные очки больше не скрывали её тревожных заплаканных глаз.

— Не волнуйтесь, — успокоил он. — Я ни разу в жизни ничем не болел. Лучше моих анализов не найдёте.

Тогда женщина обеспокоенно посмотрела на врача.

— Доктор, скажите правду. Не щадите меня, умоляю. Крови не достаточно? Нужно что-то ещё?

— К сожалению, на сегодняшний день прогноз неутешительный. Донорская кровь лишь поможет продлить страдания. Необходимо кое-что более значительное, только вот шансы раздобыть это, пока не стало слишком поздно, равны нулю.

— Что же это? Что нужно, доктор?

— Почка.

Повисло молчание. Женщина спрятала лицо в ладонях. Доктор тяжело вздохнул.

Люций почти виновато вымолвил:

— У меня две. Возьмите одну.

Впервые лицо врача озарилось, словно внутри у него зажгли лампочку.

Женщина сползла со стула на пол, обняла колени Люция, и плечи её затряслись.

 

Его предупреждали, что после операции он очнётся в реанимации, но не предупредили, что слуховые галлюцинации будут столь реалистичными. Сквозь неумолимый дурман наркотического сна прорывался взбешенный голос отца:

— А мне плевать, что в реанимацию нельзя посторонним! Я разнесу к чертям вашу шарашкину контору! Люций! Где он? Я засужу вас всех! Я вам не только почки отрежу! — И совсем близко: — Бог мой… Люций…

А потом ошеломленный голос Севастьяна Филипповича:

— Quelle horrible chose, tu aurais pu mourir. (Какой ужас, ты мог умереть. — фр.)

Люций с трудом разлепил веки и увидел лица. Много лиц. Знакомые и незнакомые.

— Я вас всех уничтожу, — процедил отец.

Люций замычал. Изо рта у него торчала трубка и не давала говорить.

— Уберите эту дрянь! — взревел отец.

Кто-то осторожно вынул трубку и Люций прохрипел:

— Папа´, прошу вас, не надо. Я сам отдал почку.

Отец зарычал и пошёл прочь. Все устремились за ним.

— Пить… Воды… — прошептал Люций, но никто его не услышал.

  

У больницы ждал привычный лимузин, возле которого расхаживал вечный Севастьян Филиппович.

— Pauvre enfant… — начал он.

— Пожалуйста, не надо, — оборвал Люций.

Они забрались в машину, и больница поплыла мимо.

— Но послушайте доброго совета. Ваш папа´ не в себе. Прошу, соглашайтесь с ним во всём.

— Благодарю за беспокойство, — ушёл от ответа Люций. — И… благодарю за всё.

— Не говорите так, словно прощаетесь, — попросил гувернёр.

Но Люций не отвечал. Он смотрел в окно и думал о том, что скрыто от его глаз и ушей. Быть может, где-то под землёй снова плачет скрипка…

В замке ему не дали ни отдохнуть, ни поесть, ни даже посетить собственную комнату — сразу отвели в кабинет отца. Кабинет представлял собою огромный зал с зелёными бархатными портьерами и мраморными статуями в нишах.

— Я всё устроил, — не здороваясь, заявил отец. — В другой клинике твою почку вернут на место.

— Что? — не понял Люций.

— Я сказал, твою почку вырежут у того чёртова парня и вернут на место — в твоё тело! — отчеканил отец, с трудом сдерживая негодование.

— Нет, — возразил Люций. — Я отказываюсь.

— Я ослышался? — Голос отца сорвался на фальцет.

— Вы не ослышались, папа´. Нельзя лишать того юношу моей почки, иначе он умрёт.

— А мне плевать, ясно? Он никто! А ты — всё! Понимаешь?

— Я отказываюсь от операции и от своей почки в пользу того юноши.

— А я приказываю тебе вернуть почку на место, глупец!

— Вы не можете принудить меня пойти на операцию. Я сам распоряжаюсь собственным телом, — упрямо возразил Люций.

— Непроходимый глупец, — заключил отец. — Распоряжается он своим телом! Твоё тело принадлежит мне, понятно? Сколько денег я потратил! Сколько времени вложил! Сколько сил! Ты не имеешь права портить то, что я создал! Ты изуродовал мечту, изувечил совершенное творение! Ты не только искалечил идеальное тело — ты ещё и оказался идиотом. Даю тебе последний шанс. Пойдёшь на операцию?!

— Нет.

— Вон! — взревел отец. — Вон из моего дома! Без денег! Без вещей! Убирайся нищим!

Люций отпрянул, попятился к выходу и бросился из кабинета.

  

Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась, вырвав из оцепенения старого гувернёра Севастьяна Филипповича.

— Ne le laisse pas partir, c'est une erreur! — забормотал он. — Vous vous trompez, il en mourra! (Не позволяйте ему уйти, это ошибка! Вы не правы, он погибнет! — фр.)

— Говорите понятно! — потребовал господин Петров. Манера старика некстати переходить на французский изрядно раздражала.

— Бедное дитя… — пробормотал гувернёр. — Что же вы наделали?

— Достаточно, — перебил господин Петров. — Вот увидите — не пройдет и суток, как это изнеженное эгоистичное растение приползёт обратно в оранжерею. На сей раз у него нет банковской карты. Нет денег, чтобы разгуливать по городу в своё удовольствие.

— Не все люди продаются за деньги… — пролепетал старик.

Вот умеют же некоторые вывести из себя.

— Я давно купил его! Вы даже не представляете, во сколько он мне обошёлся! Он был моим маленьким богом, моим идеалом, самым грандиозным проектом. Я содержал его в идеальных условиях. Оберегал от тлетворного влияния некачественного социума. Нет, я ещё подумаю, принимать ли его обратно. Ему придётся долго умолять меня о прощении.

На следующий день господин Петров отменил все дела и встречи, весь день бродил по замку, вздрагивая от каждого звука. К ужину велел поставить тарелки и приборы для Люция.

Однако через сутки никто не вернулся. И через неделю. И через месяц. Отец рассчитал репетиторов, гувернёра и запретил произносить имя неблагодарного глупца в своем доме.

Когда кто-то спрашивал «Как сын?», он угрюмо отвечал: «Умер».

Постепенно все уверовали в то, что молодой человек на самом деле погиб. Говорили, то ли от передозировки, то ли от спида, то ли разбился на горнолыжной трассе.

А замок господин Петров выставил на продажу.

  

Погожим летним днём, когда солнце ласкало Невский проспект, хмурый господин Петров взглянул в тонированное окно машины и приказал водителю:

— Останови! Выпусти меня немедленно!

— Здесь не положено…

— А мне плевать! Возьми да положи — вот и будет положено!

Машина заскулила, распугивая беспечных прохожих.

Щурясь на солнце, господин Петров приблизился к людям, что столпились на углу Невского и Большой Конюшенной. Протяжно и отрывисто, томно и пронзительно, энергично и нежно звучали скрипки. Прохожие сбивались с курса, поворачивали и, словно зачарованные, останавливались послушать музыку. Господин Петров привстал на цыпочки. Музыкантов оказалось двое. Один в тени, второй — в потоке солнечных лучей. Волнистые волосы до плеч светятся пушистым ореолом. Он гладит струны смычком размашисто и властно, потом осторожно перебирает пальцами, а после вытворяет со скрипкой что-то немыслимое, и упоительная мелодия взлетает воздушной балериной по невидимой лестнице, а потом планирует в толпу, режет пространство, до самого сердца, проникает в душу, и что-то несуразное в груди мешает дышать, и глаза слезятся, но это всё солнце, всего лишь солнце.

Совсем рядом кто-то завороженно произнёс: «Божественно!» А господин Петров молчал. Он не мог вымолвить ни слова. Просто стоял и плакал.


© Юлия Шоломова


Новости

Обращение Юлии Шоломовой

Добавлено 27 октября, 2021

Ангел. Техника ассамбляж.

Добавлено 10 апреля, 2020